Неточные совпадения
― Арсений доходит до крайности, я всегда говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду говорит
папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители
жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны
жить, а всё для детей.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли деле я
живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с
папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Я только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице
живут… Теперь опять пишут, что римский
папа…
— Да кто у нас знакомые: у
папы бывают золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди
живут скучнее бедных. Право, скучнее…
— Если человек, которому я отдала все, хороший человек, то он и так будет любить меня всегда… Если он дурной человек, — мне же лучше: я всегда могу уйти от него, и моих детей никто не смеет отнять от меня!.. Я не хочу лжи,
папа… Мне будет тяжело первое время, но потом все это пройдет. Мы будем
жить хорошо,
папа… честно
жить. Ты увидишь все и простишь меня.
— Ах, плох, плох! Я думаю, у него чахотка. Он весь в памяти, только так дышит-дышит, нехорошо он дышит. Намедни попросил, чтоб его поводили, обули его в сапожки, пошел было, да и валится. «Ах, говорит, я говорил тебе,
папа, что у меня дурные сапожки, прежние, в них и прежде было неловко ходить». Это он думал, что он от сапожек с ног валится, а он просто от слабости. Недели не
проживет. Герценштубе ездит. Теперь они опять богаты, у них много денег.
—
Папа, будем смотреть на вещи прямо, — объясняла она отцу при Устеньке. — Я даже завидую Устеньке… Будет она
жить пока у отца, потом приедет с ярмарки купец и возьмет ее замуж. Одна свадьба чего стоит: все будут веселиться, пить, а молодых заставят целоваться.
Тогда Иоанн, который оставался в стороне, начнет свое священство Любви, будет
жить в душах новых
пап».
— А Домнушка не будет у нас
жить? — спрашивала она отца с детской наивностью. — И казачка Тишки не будет?.. Ах, если бы к нам переехала Парасковья Ивановна,
папа!
— Это,
папа, может повторяться, потому что я так
жить не могу.
— Я вас ничем не огорчаю,
папа; я не могу здесь
жить; я хочу трудиться.
Раз у отца, в кабинете,
Саша портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой генерал.
«Кто это? — спрашивал Саша. —
Кто?..» — Это дедушка твой. —
И отвернулся папаша,
Низко поник головой.
«Что же не вижу его я?»
Папа ни слова в ответ.
Внук, перед дедушкой стоя,
Зорко глядит на портрет:
«
Папа, чего ты вздыхаешь?
Умер он…
жив? говори!»
— Вырастешь, Саша, узнаешь. —
«То-то… ты скажешь, смотри!..
— Разумеется; мы будем
жить на верху в одной половине; вы в другой половине; а
папа во флигеле; а обедать будем все вместе, внизу у бабушки.
—
Папа говорил вам, что мы будем
жить у бабушки?
Папа станет просить меня, но я махну рукой, скажу ему: „Нет, мой друг, мой благодетель, мы не можем
жить вместе, а отпусти меня“, — и я обниму его и скажу ему, почему-то по-французски: „Oh mon père, oh mon bienfaiteur, donne moi pour la dernière fois ta bénédiction et que la volonté de dieu soit faite“!
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в особенности к
папа, было так сильно во мне, что ум мой бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что
папа должен
жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и непостижимой для меня, и что стараться проникать тайны его жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.
Но я почему-то не решился сказать ему прямо свои предположения о том, как будет хорошо, когда я, женившись на Сонечке, буду
жить в деревне, как у меня будут маленькие дети, которые, ползая по полу, будут называть меня
папой, и как я обрадуюсь, когда он с своей женой, Любовью Сергеевной, приедет ко мне в дорожном платье… а сказал вместо всего этого, указывая на заходящее солнце: «Дмитрий, посмотри, какая прелесть!»
Дверь мне отпер старый-престарый, с облезлыми рыжими волосами и такими же усами отставной солдат, сторож Григорьич, который, увидя меня в бурке, черкеске и
папахе, вытянулся по-военному и провел в кабинет, где Далматов — он
жил в это время один — пил чай и разбирался в бумагах.
Наша семья
жила очень дружно. Отец и дед были завзятые охотники и рыболовы, первые медвежатники на всю округу, в одиночку с рогатиной ходили на медведя. Дед чуть не саженного роста, сухой, жилистый, носил всегда свою черкесскую косматую
папаху и никогда никаких шуб, кроме лисьей, домоткацкого сукна чамарки и грубой свитки, которая была так широка, что ею можно было покрыть лошадь с ногами и головой.
Няня пошла наверх в спальню и, взглянув на больную, сунула ей в руки зажженную восковую свечу. Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за
папой, потом надела пальто и платок и выбежала на улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще другая жена и две девочки, с которыми он
живет на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро стала грузнуть в снегу и зябнуть.
Теперь он
живет в Риме, получая присвоенное содержание и каждогодно поднося
папе римскому туфли своей собственной работы de la part d'un homme d'etat russe [от одного русского государственного деятеля (франц.)].
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был
жив папа, то и мама с
папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор, как
папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая
жила частию в деревне, а еще более за границей.
— Нет, вовсе… конечно, когда мои знакомые… то есть, пока
живет здесь
папа мой… — отвечала m-me Мерова, совершенно смутившись и при этом чуть не проговорившись: «Пока Янсутский здесь
живет»… — Летом, впрочем, я, вероятно, буду
жить в Петергофе…
— О, нет… — воскликнула Мерова, — теперь она совершенно здорова и весела.
Папа недавно был в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась с мужем, формально сошлась:
живет в одном доме с ним, у него нет никаких привязанностей… она заправляет всеми его делами… разъезжает с ним по городу в щегольской коляске… Янсутский строит им дом огромный, тысяч в пятьсот… Каждую неделю у них обеды и балы!
— Я не могу с ним
жить,
папа.
Вера (горячо). Ты, дядя, тоже злой! Ты всю жизнь ничего не делал, только деньги
проживал, а
папа — он командовал людьми, и это очень трудно и опасно: вот, в него даже стреляли за это! Я знаю — вы говорите о нём дурно, — что он развратник и пьяница и всё, но вы его не любите, и это неправда, неправда! Развратники и пьяницы не могут управлять людьми, не могут, а
папа — мог! Он управлял и ещё будет, — значит, он умный и хороший человек! Никто не позволил бы управлять собою дурному человеку…
— Твой
папа, милая девочка, дрянной человек и не знает, как
живут другие, т. е. большинство, потому что думает только о себе и своей легкой жизни.
—
Папа, а как другие
живут? — спрашивал его детский голос.
— А я уж в трубу кричала, да не помогает,
папа опоздал, верно, на поезд, — печально покачала головкой Миля Корбина, отец которой зиму и лето
жил в Ораниенбауме.
— Нет, Юлико, — чуть не плача, вскричала я, — ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! я так часто была несправедлива к тебе… Прости мне, я буду любить тебя… буду любить больше Барбале, больше дедушки, тети Бэллы… Ты будешь первым после
папы…
Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!
Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а
папа все еще
жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.
Да и о чем писать? С тех пор как она в Заводном, день за днем мелькают — и ни за что нельзя зацепиться. Спать можно сколько хочешь, пожалуй, хоть не одеваться, как следует, не носить корсета. Гости — редки… Предводитель заезжает; но он такой противный — слюнявый и лысый — хоть и пристает с любезностями.
Папа по делам часто уезжает в другое имение, в Кошелевку, где у него хутор; в городе тоже
живет целыми неделями — Зачем? Она не знает; кажется, он нигде не служит.
Впрочем,
папа и сам, по-видимому, скоро увидел бесплодность своей попытки, и последний год гимназической жизни я уже
жил в своей комнате один.
А в то время, когда мы
жили с
папой вместе, случилось однажды вот что. Было вербное воскресение. С завтрашнего дня начиналось говение, нужно было утром встань к заутрене в пять часов. Но пусть рассказывает мой тогдашний дневник.
В гимназии мы без стеснения курили на дворе, и надзиратели не протестовали. Сообщали, на какой кто поступает факультет. Все товарищи шли в Московский университет, только я один — в Петербургский: в Петербурге, в Горном институте, уже два года учился мой старший брат Миша, — вместе
жить дешевле. Но главная, тайная причина была другая:
папа очень боялся за мой увлекающийся характер и надеялся, что Миша будет меня сдерживать.
У меня в университете лекции начинались на две недели раньше, чем у Миши в Горном институте, я приехал в Петербург без Миши. Долго искал: трудно было найти за подходящую цену две комнаты в одной квартире, а
папа обязательно требовал, чтобы
жили мы на одной квартире, Наконец, на 15-й линии Васильевского острова, в мезонине старого дома, нашел две комнаты рядом. Я спросил квартирную хозяйку, — молодую и хорошенькую, с глуповатыми глазами и чистым лбом...
Когда я перешел в седьмой класс, старший брат Миша кончил реальное училище, выдержал конкурсный экзамен в Горный институт и уехал в Петербург. До этого мы с Мишей
жили в одной комнате. Теперь, — я мечтал, — я буду
жить в комнате один. Была она небольшая, с одним окном, выходившим в сад. Но после отъезда Миши
папа перешел спать ко мне. До этого он спал в большом своем кабинете, — с тремя окнами на улицу и стеклянною дверью на балкон.
Папа никогда не давал ложных медицинских свидетельств. Однажды, — это было, впрочем, много позже, когда мы со старшим братом Мишею уже были студентами, — перед концом рождественских каникул к брату зашел его товарищ-студент и сказал, что хочет попросить
папу дать ему свидетельство о болезни, чтоб еще недельку-другую
пожить в Туле. Миша лукаво сказал...
Препятствием к поступлению была только материальная сторона. Отцу было бы совершенно не под силу содержать меня еще пять лет на медицинском факультете. Никто из нас, его детей, не стоял еще на своих ногах, старший брат только еще должен был в этом году окончить Горный институт. А было нас восемь человек, маленькие подрастали, поступали в гимназию, расходы с каждым годом росли, а практика у
папы падала.
Жить уроками, при многочисленности предметов на медицинском факультете, представлялось затруднительным.
«Боже! Спаси
папу, маму, братьев, сестер, дедушку, бабушку и всех людей. Упокой, боже, души всех умерших. Ангел-хранитель, не оставь нас. Помоги нам
жить дружно. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь».
Все наши давно уже были во Владычне. Один
папа, как всегда, оставался в Туле, — он ездил в деревню только на праздники. Мне с неделю еще нужно было пробыть в Туле: портной доканчивал мне шить зимнее пальто. Наш просторный, теперь совсем пустынный дом весь был в моем распоряжении, и я наслаждался. Всегда я любил одиночество среди многих комнат. И даже теперь, если бы можно было,
жил бы совершенно один в большой квартире, комнат а десять.
Вообще же убийство царя произвело, конечно, впечатление ошеломляющее. Один отставной военный генерал, — он
жил на Съезженской улице, — был так потрясен этим событием, что застрелился.
Папа возмущенно сообщал, что конституция была уже совсем готова у Лорис-Меликова, что царь на днях собирался ее подписать, — и вдруг это ужасное убийство! Какое недомыслие! Какая нелепость!
— Ах,
папа! — кричал старший, Сережа, тормоша отца. — Как нам будет весело
жить в этом маленьком хуторском домике! Это далеко не то, что на даче. И какой ты милый,
папа, что купил этот хуторок.
Многие из греков
проживали в Риме, но лишь по наружности признавали
папу.
Во время этой сумасшедшей недели все идет вверх дном, тихий и благочестивый Рим совершенно перерождается, все, кажется, на время забывают, что весь этот шум происходит в городе, называемом «святым», и что в нем
проживает глава католической церкви —
папа.
Остается только вопрос: как
прожить? Все равно, и на курсах надо тратить. Бедный
папа должен был бы раздобывать и на ее содержание.
Были
папы действительно учениками апостольскими: Климент, Селиверст, Агафон, Лев, Григорий, но кто именуется Христовым сопрестольником, велит носить себя на седалище, как бы на облаке, как бы ангелом, кто
живет не по Христову учению, тот
папа есть волк, а не пастырь…
Катаранов прислал бурку. Резцов подобрал ноги под полушубок, покрылся буркою и, надвинув на лицо
папаху, прислонился к стене окопа. Он сердился, что нет в душе прежней ясности, он не хотел принять того, чем был полон Катаранов: с этим здесь невозможно было
жить и действовать, можно было только бежать или умирать в черном, тупом отчаянии.
— Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы
папа был
жив… он бы согласен был с вами? — спросил он.